Император, уставший от раскаяния

Чтобы понять всю драму, разыгравшуюся в Таганроге осенью 1825 года, нужно сначала залезть в голову к главному герою этой истории — императору Александру Павловичу. А в голове у него был, мягко говоря, душевный разлад. Вся его жизнь — это качели между образом «ангела», как его звали в семье, и тяжелейшим грузом вины, который он тащил с той самой ночи на 11 марта 1801 года. Той ночью группа дворян, охмелевших от вина и решимости, ворвалась в покои его отца, императора Павла I, и эта встреча стала для него роковой. Сашу, конечно, в известность поставили. Ему, 23-летнему наследнику, клялись, что родителя просто вежливо попросят уйти на покой. «Мне же обещали не посягать на его жизнь!» — рыдал он потом, мечась по комнате, когда граф Пален, один из организаторов, холодно сообщил об «апоплексическом ударе». Но дело было сделано. Отказаться от престола не дали, пригрозив, что в противном случае «рекою прольется кровь всей царствующей семьи». Так Александр, любимый внук Екатерины Великой, воспитанный на идеях Просвещения и утонченных беседах, взошел на трон через трагедию собственного отца. И этот первородный грех его царствования отравил ему всё. «Целыми часами, — вспоминал его друг Адам Чарторыйский, — оставался он в безмолвии и одиночестве, с блуждающим взором, устремленным в пространство».

Поначалу он пытался играть в либерализм. Создал «Негласный комитет», говорил о конституции, о реформах. Но при первой же неудаче опускал руки, впадая в меланхолию. Ему не хватало отцовской воли и бабкиной хватки. Война с Наполеоном на время встряхнула его. Победа 1812 года и триумфальный вход в Париж в 1814-м сделали его властителем дум всей Европы. Но и этот энтузиазм быстро иссяк. На Тропауском конгрессе в 1820 году австрийский канцлер Меттерних с удивлением заметил, как постарел и изменился русский царь. «Не вы, князь, изменились, а я, — с холодной усмешкой ответил ему Александр. — Вам не в чем раскаиваться. Не могу сказать того же про себя». К этому времени фактическим правителем России стал мрачный и исполнительный Аракчеев с его военными поселениями. Александр же всё глубже погружался в мистицизм, искал утешения в религии. Он говорил, что, «возносясь духом к Богу», отрешается от земных наслаждений. Это увлечение довело его до знакомства с архимандритом Фотием, жестоким фанатиком и мракобесом, который видел козни дьявола в каждом проявлении свободной мысли. Император слушал его сбивчивые, но страстные проповеди о масонах и грядущей революции и, если верить запискам самого Фотия, восклицал: «Господь, сколь Ты милосерд ко мне! Ты мне, как с небес, послал ангела своего святого возвестить важную правду!» Вскоре после этого по всей империи были запрещены все тайные общества и масонские ложи.

Мысль оставить всё и уйти от мира преследовала его годами. Это не было сиюминутным капризом. Еще в 1817 году в Киеве, в разговоре с адъютантом, он обронил, что монарх должен оставаться на посту, пока позволяют физические силы, а потом — удалиться. «Что касается меня, — добавил он, — я пока чувствую себя хорошо, но через десять или пятнадцать лет, когда мне будет пятьдесят…» Летом 1819 года в Красном Селе он огорошил своего брата Николая и его жену Александру Федоровну прямым заявлением: «Я решил сложить с себя мои обязанности и удалиться от мира... это случится гораздо раньше, чем можно предполагать, так как то случится еще при его жизни». Он объяснил, что брат Константин, следующий в очереди на престол, твердо решил отказаться от своих прав. Ошарашенных родственников он пытался успокоить, говоря, что «пройдут еще годы, прежде чем он приведет свой замысел в исполнение». Примерно в то же время он говорил об этом и самому Константину в Варшаве. Апофеозом этой странной игры с престолонаследием стал тайный манифест 1823 года о передаче прав Николаю, который Александр приказал запечатать и хранить в Успенском соборе в Москве. Почему так тайно? Почему не объявить об этом всей стране и не пресечь возможную смуту? Эта загадка так и осталась неразрешенной, породив катастрофу междуцарствия и восстание декабристов. Но для самого Александра это был еще один шаг к уходу. Он словно готовил почву. Ему оставалось лишь выбрать время и место для своего последнего акта. И таким местом стал тихий приморский городок Таганрог.

Последнее путешествие императора и таганрогский туман

Вернувшись 5 ноября в Таганрог, Александр почувствовал себя плохо. С этого дня начинает вести свой журнал начальник Главного штаба князь П.М. Волконский — один из ключевых и самых загадочных документов этой драмы. И тут же начинаются нестыковки. Лейб-медик Яков Виллие 5 ноября пишет: «Ночь прошла дурно. Отказ принять лекарство. Он приводит меня в отчаяние». А императрица Елизавета Алексеевна в своих записках отмечает: «В пятницу утром он прислал мне сказать, что провел ночь хорошо». Кому верить? 10 ноября, по словам Волконского, император впал в «забывчивость» и «почти совсем не говорил». А императрица в тот же день пишет, что вечером он «выглядел поразительно хорошо сравнительно с тем, как он выглядел днем». Виллие же добавляет интриги: «Начиная с 8 числа я замечаю, что что-то такое другое его занимает больше, чем его выздоровление, и беспокоит его мысли». Что же так занимало царя, что он пренебрегал лечением? 14 ноября, наотрез отказавшись от пиявок, он сказал плачущему Виллие: «Подойдите, мой дорогой друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня — мои причины». Какие причины могут быть у человека, чтобы отказываться от лечения, которое может спасти ему жизнь? Этот день вообще полон загадок. Именно 14 ноября к больному впервые допустили доктора Тарасова, хотя тот был в Таганроге с самого начала. Почему? И в тот же день, как утверждал Волконский, император, когда ему предложили причаститься, спросил: «Разве я в опасности?». А по версии Тарасова, он спросил, кто ему сказал, что это необходимо, и, услышав в ответ «Ваш лейб-медик Виллие», согласился. Такое ощущение, что все участники событий либо писали по памяти много лет спустя, либо... намеренно путали следы.

Загадка таганрогской гробницы

Роковой день, 19 ноября 1825 года, окутан еще более густым туманом противоречий. Если верить официальным документам, в 10 часов 50 минут утра сердце императора Александра I остановилось. Но даже в описании этого момента нет единства. Князь Волконский сухо констатирует: «испустил последний дух». Доктор Тарасов рисует умиротворенную картину: «В выражении лица его не было заметно ничего земного, а райское наслаждение и не единой черты страдания». А вот автор анонимной «Истории болезни» и камердинер Федоров, наоборот, говорят о мучениях, стонах и агонии, длившейся почти одиннадцать часов. Кто присутствовал при кончине? Волконский, Виллие и автор «Истории болезни» утверждают, что в последние минуты у постели была только императрица. Тарасов и Федоров перечисляют целый список сановников. Как вела себя Елизавета Алексеевна? По одной версии, она спокойно закрыла мужу глаза, подвязала платком подбородок и ушла в свои покои. По другой — «залившись слезами, получила сильный обморок», и ее вынесли. Такие разночтения в столь трагический и важный момент выглядят более чем странно.

Сразу после «кончины» начались и вовсе загадочные события. Лейб-медик Виллие записал: «Как скоро его величество скончался, даже до того, некоторые лица удостоверились в вещах и в короткое время бумаги были запечатаны». «Даже до того»? То есть бумаги царя начали опечатывать, пока он был еще жив? Кто эти «некоторые лица»? Генерал Дибич в рапорте цесаревичу Константину уточняет: «Вместе с князем Волконским мы укрыли бумаги императора». 20 ноября императрицу спешно перевозят из дворца в частный дом Шихматовых. Зачем? Официально — чтобы не мешать процедурам вскрытия и бальзамирования. Но эти процедуры заняли два дня, а она прожила у Шихматовых девять. Еще более странно то, что, по свидетельству хозяев, Волконский договаривался о ее переезде еще утром 18 ноября, когда, по его же собственному журналу, состояние государя было стабильным. Словно все готовилось по заранее написанному сценарию.

Тело оставалось в Таганроге больше месяца. 29 декабря траурный кортеж двинулся на север. И почти сразу по всей России полетели слухи, записанные, например, дворовым человеком Федором Федоровым: «Государь жив, его продали в иностранную неволю», «Государь жив, он уехал на легкой шлюпке в море». Самый популярный сюжет — подмена. Якобы вместо царя был похоронен другой человек, согласившийся на это, а настоящий государь «надел солдатский мундир и встал на часы», а после «бежал с часов, но неизвестно куда». Слухи были настолько упорными и опасными, что, когда гроб прибыл в Москву, в Кремле по ночам у ворот ставили заряженные пушки, а по городу ходили усиленные патрули. Власти явно чего-то боялись. Возможно, того, что народ потребует вскрыть гроб. И на то были веские причины. Князь Волконский еще 7 декабря в письме в Петербург настоятельно советовал отпеть тело в Таганроге и больше гроб не вскрывать, мотивируя это тем, что «от здешнего сырого воздуха лицо все почернело, и даже черты лица покойного совсем изменились». Когда же в Царском Селе гроб все-таки вскрыли для прощания семьи, вдовствующая императрица Мария Федоровна, поцеловав руку усопшего, несколько раз громко повторила: «Это же мой любимый сын, мой дорогой Александр!» Словно убеждала не столько себя, сколько окружающих. Для широкой публики в столице гроб так и не открыли.

Но главный удар по официальной версии наносит протокол вскрытия тела от 20 ноября. Историки, защищающие версию о естественной смерти, всегда ссылались на него как на неопровержимое доказательство. Однако, когда в начале XX века исследователь князь Барятинский, не будучи медиком, разослал копии этого протокола четырем виднейшим врачам своего времени (Чигаеву, Манасеину, Домбровскому и Гюббенету), он получил ошеломляющий результат. Все четверо, независимо друг от друга, категорически заявили: на основании данных протокола смерть не могла наступить ни от брюшного тифа, ни от малярии (официальные диагнозы). В протоколе не было описано ни характерных для тифа язв в кишечнике, ни увеличенной селезенки, типичной для обоих заболеваний. Зато было указано на полнокровие сосудов головного мозга, что могло свидетельствовать о кровоизлиянии, но причина его оставалась неясной. К тому же, сам документ вызывает вопросы. Доктор Тарасов в своих мемуарах утверждал, что протокол составлял он, но подписывать отказался. Однако его подпись под документом стоит. Если Тарасов не лгал, то подпись — поддельная. А если так, то и весь документ — фикция, созданная для прикрытия какой-то тайны.

Появление сибирского старца Федора Кузьмича

Прошло одиннадцать лет после таганрогской драмы. Слухи поутихли, страна жила при новом, суровом императоре Николае I. И вот осенью 1836 года на окраине городка Красноуфимска в Пермской губернии у кузницы остановился всадник. Высокий, плечистый старик с благородной осанкой, одетый в простую крестьянскую одежду, но сидевший на ухоженной, дорогой лошади. Он попросил подковать коня. На вопросы любопытных местных жителей отвечал уклончиво: едет, мол, мир посмотреть, а зовут его Федором Кузьмичом. Ни роду, ни племени не помнит. Такое сочетание аристократической внешности и статуса бродяги показалось подозрительным. Позвали городового, и старика отвели в участок. За бродяжничество суд приговорил его к двадцати ударам плетью и ссылке на поселение в Сибирь. Наказание он перенес безропотно и по этапу отправился в Томскую губернию. Так началась вторая, сибирская жизнь человека, вошедшего в историю как старец Федор Кузьмич.

В толпе каторжников он разительно выделялся. Статная фигура, седые волосы и борода, ясные голубые глаза и мягкая, задушевная речь. Он не терялся, не заискивал, держался с тихим достоинством. Арестанты, поначалу косившиеся на странного старика, вскоре прониклись к нему уважением. Он делился последним, ухаживал за больными, для каждого находил слово утешения. По прибытии в Боготольскую волость он несколько лет прожил на винокуренном заводе, а затем стал переходить из деревни в деревню. Крестьяне буквально соперничали за право приютить его, строили ему кельи. Он же нигде подолгу не задерживался, словно им владела та же «охота к перемене мест», что и покойным императором. Старец учил крестьянских детей грамоте, Священному Писанию, истории и географии. Взрослых же поражал своими познаниями. Он мог часами рассказывать о петербургской придворной жизни, о государственных деятелях начала века, давая им точные и меткие характеристики. С особым благоговением отзывался о митрополите Филарете и архимандрите Фотии, но никогда не упоминал имени Павла I.

Особенно оживлялся он, когда речь заходила о военных походах. Рассказывая о войне 1812 года или о вступлении русских войск в Париж, он вдавался в такие мельчайшие детали, которые мог знать только участник событий, причем из высшего командного состава. Он рассказывал, как парижские дамы бросали цветы под копыта коня Александра I, и как австрийский канцлер Меттерних, ехавший справа от царя, «имел под собой на седле подушку». Кто в сибирской глуши мог знать о такой интимной подробности? Его речь, манеры, привычки — всё выдавало в нем человека высшего света. Он всегда был опрятно одет, в его келье царил идеальный порядок. Принимая посетителей, он разговаривал стоя, прохаживаясь по комнате и заложив руки за спину или держа одну руку за поясом — характерная военная привычка, часто встречающаяся на портретах Александра.

Таинственность, окружавшая старца, порождала множество легенд. К нему приезжали за советом со всей Сибири. Среди его посетителей были не только простые крестьяне, но и высокопоставленные лица. Известно о его дружбе с епископом Иркутским Афанасием, который по нескольку дней жил в его келье, и они подолгу беседовали, иногда переходя на иностранные языки. Однажды к старцу приехал солдат по фамилии Оленьев. Увидев Федора Кузьмича, он вскрикнул: «Это царь наш, батюшка Александр Павлович!» — и отдал ему честь по-военному. Старец строго остановил его: «Мне не следует воздавать воинские почести, я бродяга. Тебя за это возьмут в острог». В другой раз чиновница Бердяева, случайно встретив старца в доме томского купца Хромова, у которого тот жил в последние годы, упала в обморок, позже объяснив, что узнала в нем покойного императора. Старец вел обширную переписку, но тщательно скрывал это. Все письма таинственным образом исчезали. Он не ходил на исповедь к местным священникам, объясняя, что у него есть свой духовник, который приезжает к нему сам. Так, в глухой сибирской тайге, вдали от мира, жил человек, чья тайна будоражила умы и заставляла людей шептаться: а не тот ли это самый «сфинкс, неразгаданный до гроба», который должен был лежать в усыпальнице Петропавловского собора?

Тайна старца, зашифрованная на клочке бумаги

Когда 20 января 1864 года старец Федор Кузьмич умирал в своей келье на заимке купца Хромова, хозяин спросил его, не откроет ли он свое настоящее имя. «Чудны дела твои, Господи, — ответил старец, — нет тайны, которая бы не открылась». А на просьбу назвать хоть имя своего ангела-хранителя, он лишь сказал: «Это Бог знает». Перед самой кончиной он указал на маленький мешочек у изголовья: «В нем тайна моя». После смерти купца Хромова, который свято верил в царское происхождение своего постояльца, в этом мешочке обнаружили две узкие полоски бумаги, испещренные загадочными письменами. Это и была та самая «тайна Федора Кузьмича». На одной записке были фразы, похожие на выдержки из духовных текстов, но одна из них при внимательном прочтении обретает жутковатый смысл: «НО ЕГДА УБО А МОЛЧАТ П НЕВОЗВЕЩАЮТ». Исследователи предположили, что это шифр, где «А» — Александр, а «П» — Павел. И тогда фраза читается так: «Но когда Александр молчит, то Павел не возвещает (о себе)», то есть молчание искупает грех отцеубийства. Вторая записка содержала явный шифр — строки цифр и букв, а под ними — фраза: «А КРЫЮТ СТРУФИАН». Это слово, «струфиан», долго не могли разгадать, пока не нашли его в церковнославянском переводе Библии, где оно означает «страус». И тогда всё встало на свои места: «Александра кроют, как страуса», который прячет голову, чтобы его не узнали.

Легенда о тождестве императора и старца, возникшая еще при жизни последнего, после его смерти разгорелась с новой силой. Слишком много было совпадений: возраст, рост, внешность (сутулость, глухота на левое ухо), благородные манеры, поразительные знания. Семья Романовых относилась к этой истории с нервным интересом. Император Александр III, внучатый племянник Александра I, держал в своем кабинете портрет Федора Кузьмича и, по слухам, верил в легенду. В начале XX века историк великий князь Николай Михайлович, внук Николая I, провел собственное масштабное расследование, получив доступ к государственным архивам. Официально он пришел к выводу, что легенда — лишь красивый миф. Но в его же книге есть множество намеков на обратное, а в частных беседах он, по свидетельствам современников, был не столь категоричен. Позже выяснилось, что Николай I, брат Александра, уничтожил огромное количество документов, касающихся последних лет его царствования, в том числе, вероятно, и продолжение дневника императрицы Елизаветы Алексеевны после рокового 11 ноября. Словно кто-то методично зачищал все следы, которые могли бы пролить свет на тайну.

В наши дни к разгадке пытались подойти с помощью науки. Неоднократно проводились графологические экспертизы. Результаты были противоречивыми, пока в 2015 году президент Российского графологического общества Светлана Семёнова не заявила после очередного исследования, что почерки Александра I и Федора Кузьмича идентичны. Это было сенсацией. Оставался последний, решающий аргумент — генетическая экспертиза. Несколько раз объявлялось о планах провести ДНК-анализ останков старца, хранящихся в Томске, и сравнить их с образцами Романовых. Но каждый раз по тем или иным причинам тесты откладывались или отменялись. Тайна так и осталась тайной.

Так кем же был этот загадочный старец? Гениальным самозванцем, отставным солдатом или дворянином, который так вжился в роль, что обманул всю Сибирь? Или же это действительно был император Александр Благословенный, победитель Наполеона, который, устав от славы, власти и вечного раскаяния, совершил неслыханный поступок — инсценировал собственную смерть, чтобы остаток жизни прожить простым странником, замаливая грехи в далекой сибирской глуши? Как писал историк Шильдер, если бы эта легенда оказалась правдой, «действительность оставила бы за собой самые смелые поэтические вымыслы». В этом случае Александр I, «сфинкс, неразгаданный до гроба», стал бы самой трагической и величественной фигурой русской истории, а его тернистый путь завершился бы «небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости». А может, именно этого он и искал.

Понравилось - поставь лайк и напиши комментарий! Это поможет продвижению статьи!

Подписывайся на премиум и читай дополнительные статьи!

Поддержать автора и посодействовать покупке нового компьютера